Чевтаев А. А.
Героика в военной поэзии Н. Гумилева 1914 года
События Первой мировой войны занимают значительное место в жизни и творчестве Николая Гумилева. Как известно, уже в первые военные дни поэт вступил «охотником» (добровольцем) в действующую армию и, после обучения, в сентябре 1914 года был зачислен во 2-й эскадрон Лейб-гвардии Уланского Его Величества Государыни Императрицы полка, в составе которого принимал участие в боевых действиях с осени 1914 г. по 28-е марта 1916 г. Вплоть до марта 1918 г., когда Н. Гумилев окончательно возвращается в Петроград, биография поэта так или иначе связана с военными событиями [5, с. 379–381; 3, с. 123–127]. Обстоятельства военной службы и психологическое восприятие боевых действий изложено Н. Гумилевым в очерковом произведении «Записки кавалериста» (1915–1916), в котором раскрывается трансформация его отношения к Первой мировой войне.
Естественно, война становится одним из тематических центров поэзии Н. Гумилева 1914 – 1918 гг., позволяя выделить в его творчестве своеобразный «военный цикл» стихотворений, который, по мнению Ю.В. Зобнина, являет собой «лирический дневник, духовный, идеологический поиск, создание поэтом своей концепции человека и истории, своей концепции личности» [3, с. 128]. Рецепция Первой мировой войны, прежде всего – в аспекте ее онтологического значения для человечества и тех историософских смыслов, которые вскрылись в результате вызванных ею цивилизационных потрясений, в поэтическом творчестве Н. Гумилева обнаруживает серьезную динамику, от восторженно-пафосного принятия боевых свершений в стихах 1914 года до констатации трагических противоречий между человеческим «я» и движением истории в стихотворениях 1915–1918 гг.
Как правило, гумилевская военная лирика 1914 года рассматривается в контексте всеобщего патриотического воодушевления, охватившего российское общество в первые месяцы военной кампании. Ощущение народного единения под сенью войны, изначально понимаемой в качестве события очистительного, поворотного для истории России и Европы, прежде всего воплотилось в отечественной поэзии. Как указывает И.Ф. Герасимова, «русской лирике начального периода Первой мировой войны не свойственны пораженческие настроения – напротив, разрушительной силе войны противопоставляется вера в грядущую победу, основанная на ратной славе Отечества» [1, с. 31]. Конечно, патриотический пафос определяет своеобразие и первых военных стихотворений Н. Гумилева, однако в них также обнаруживается попытка поэтического проникновения в глубины ценностного самоопределения человека в поворотной точке существования Мироздания.
Онтологический смысл стихотворений Н.Гумилева 1914 года, вызванных проживанием событий Первой мировой войны, реализуется в осмыслении героики как абсолютного мерила бытия человека в мире. Однако героическое здесь предстает не только как идейно-эмоциональная оценка изображаемой ситуации, но и как архитектоническое условие конструирования поэтического универсума, определяющее и поведение лирических персонажей, и развертывание лирического сюжета, и ценностную актуализацию субъектного «я». Именно героическая модальность эстетического завершения текста как целостной структуры способствует художественной концептуализации авторской точки зрения в военной поэзии Н. Гумилева.
В предлагаемой статье мы рассмотрим героику как основу поэтического миромоделирования в гумилевских стихах 1914 года, посвященных ценностному проживанию начального периода Первой мировой войны. Обращение к структурно-семантической организации стихотворений «Новорожденному», «Наступление», «Война», «Смерть», «Священные плывут и тают ночи…» и «Солнце духа», созданных поэтом в период с июля 1914 года по январь 1915 г., показывает, что героизация отношений на оси «человек – мир» предстает здесь в качестве магистрального вектора онтологического преображения универсума.
Согласно В.И. Тюпе, героическая модальность художественности «состоит в совмещении личности с ее ролевой границей (сверхличной функцией в миропорядке)» [7, с. 37]. Ценностная конвергенция микрокосма и макрокосма определяется абсолютным принятием той бытийной позиции, которую занимает человек в Мироздании и в которой он находит единственный смысл своего существования. Соответственно, конфликтность масштабных свершений предстает лишь временным нарушением целостности универсума, и героический персонаж осознает себя как сверхиндивидуальное «я», своими поступками возвращающее миру его изначальную гармонию.
Именно таким осознанием сверхличной самоакутализации в историческом контексте войны отмечена презентация лирического субъекта в гумилевских стихах 1914 года. Индивидуальность «я» здесь практически нивелирована: лирический субъект мыслит себя носителем универсального мироощущения и поэтому предстает в качестве обобщенного «мы», причастного великим свершениям войны. Так, в стихотворении «Новорожденному» изначальная «отдельность» лирического героя, сознающего личную значимость войны («Вот голос, томительно звонок – / Зовет меня голос войны, – / Но я рад, что еще ребенок / Глотнул воздушной волны» [2, с. 49]), посредством постижения универсальности грядущих потрясений как индекса онтологического преображения мира («Когда от народов – титанов, / Сразившихся, – дрогнула твердь, / И в грохоте барабанов, / И в трубном рычанье – смерть, – // Лишь он сохраняет семя / Грядущей мирной весны, / Ему обещает время / Осуществленные сны» [2, с. 49]) трансформируется в единое «мы» («Он будет любимцем Бога, / Он поймет свое торжество, / Он должен! Мы бились много / И страдали мы за него» [2, с. 49]). Индивидуальное бытие растворяется во всеобщем ради будущей гармонии существования, обретение которой символизирует новорожденный ребенок. Как видно, оппозиции «я – мы», «война – мир», «смерть – жизнь», «настоящее – будущее» утрачивают свою конфликтность, представая знаками исторического движения к сверхисторической целостности Мироздания.
Такое же размывание границ индивидуального и всеобщего обнаруживается в стихотворении «Наступление», в котором «мы» и «я» в сознании лирического субъекта нераздельны в свете единого стремления к Победе. Изображенная в 1-й строфе сцена победного продвижения армии («Та страна, что могла быть раем, / Стала логовищем огня, / Мы четвертый день наступаем, / Мы не ели четыре дня» [2, с. 52]) трансформируется в событие религиозно-экстатического служения, отменяющего смерть как бытийную границу: «Но не надо яства земного / В этот страшный и светлый час, / Оттого что Господне слово / Лучше хлеба питает нас» [2, с. 52]. Лирический герой, обретающий свою экзистенцию в ситуации боя, утверждает невозможность собственной гибели в силу причастности единому развитию мировых процессов, определяющих бытие каждого на данном этапе движения истории: «Я кричу, и мой голос дикий, / Это медь ударяет в медь, / Я, носитель мысли великой, / Не могу, не могу умереть. // Словно молоты громовые / Или воды гневных морей, / Золотое сердце России / Мерно бьется в груди моей» [2, с. 52]. Соответственно, телеологическим смыслом войны становится приближение Победы, получающей статус духовного преображения Мироздания: «И так славно рядить Победу, / Словно девушку, в жемчуга, / Проходя по дымному следу / Отступающего врага» [2, с. 52].
Нивелирование личного начала в военных стихах Н. Гумилева определяется не только и не столько патриотическим пафосом всеобщего единения в ситуации исторических свершений, сколько утверждением катарсического проживания бытийного поворота, меняющего сущность универсума. Лирическое «мы» здесь становится маркером включенности в события апокалиптического разлома истории, в результате которого произойдет воссоздание универсума на основе подлинной духовности.
Так, в стихотворении «Солнце духа» война предстает как эпохальный сдвиг в сторону истинного смысла существования: «Как могли мы прежде жить в покое / И не ждать ни радостей, ни бед, / Не мечтать об огнезарном бое, / О рокочущей трубе побед. // Как могли мы… но еще не поздно, / Солнце духа наклонилось к нам, / Солнце духа благостно и грозно / Разлилось по нашим небесам» [2, с. 59]. Война упраздняет бесцельность мирной жизни в свете ожидаемого преображения универсума во всей его полноте, что реализуется в присущем героике «гордом самозабвении», при котором «героическая личность горда своей причастностью к сверхличному содержанию миропорядка и равнодушна к собственной самобытности» [7, с. 38]. Такое экстатическое самозабвение акцентировано отказом от индивидуальной воли: «Расцветает дух, как роза мая, / Как огонь, он разрывает тьму, / Тело, ничего не понимая, / Слепо повинуется ему» [2, с. 59]. Как точно указывает Вяч.Вс. Иванов, «тема этого четверостишия» в контексте стихотворения «Солнце духа» «развивается в <…> широком космическом и философском плане, без <…> приурочения к конкретному военному опыту» [4, с. 231]. Война здесь становится маркером духовной трансформации человечества, в котором отдельное «я» всего лишь эмпирически явленный знак восстановление единой мировой души, обретающей свою целостность в сверхисторическом опыте существования: «В дикой прелести степных раздолий, / В тихом таинстве лесной глуши / Ничего нет трудного для воли / И мучительного для души» [2, с. 59]. «Воля» и «душа» получают статус онтологической универсалии, определяющей миропорядок как таковой. Поэтому в финальной строфе ценностным итогом проживания эмпирических потрясений становится грядущее приобщение человечества к подлинной духовности: «Чувствую, что скоро осень будет, / Солнечные кончатся труды / И от древа духа снимут люди / Золотые, зрелые плоды» [2, с. 59].
Очевидно, что в военной поэзии Н. Гумилева героизация самополагания лирического субъекта в изображаемом мире укоренена в концепцию адамизма, являющуюся смысловым ядром акмеистической поэтики. Именно «новый Адам» как человек, возвращающий универсуму его изначальную, природную целостность, рождается в событиях мировой катастрофы. Такое возвращение к изначальному миропорядку в стихотворениях поэта акцентируется явной эпизацией развертываемой картины мира. В военной поэзии Н. Гумилева обнаруживается разветвленная система персонажей, вскрывающая эпическую всеохватность происходящего.
Так, в стихотворении «Война», эксплицирующем фольклорный принцип изображения боя, оживает каждая реалия военной действительности: персонифицируется оружие («Как собака на цепи тяжелой, / Тявкает за лесом пулемет, / И жужжат шрапнели, словно пчелы, / Собирая ярко-красный мед» [2, с. 53]), воины уподобляются «жнецам», сельским «труженикам», появляются посланники Бога – «серафимы». По мысли Э. Русинко, контаминация природных и военных сцен приводит к усилению риторической направленности высказывания, снижая лиризм отношения к войне как личностной катастрофе человеческого «я» [9, с. 206–207]. Думается, что редукция лирического начала здесь обусловлена представлением войны как по-новому явленного земледельческого труда «нового Адама», в результате которого должен явиться подлинной целостный мир. Поэтому в финале стихотворения снимается оппозиция «победитель – побежденный»: «Но тому, о Господи, и силы / И победы царский час даруй, / Кто поверженному скажет: “Милый, / Вот, прими мой братский поцелуй!”» [2, с. 54]. Как считает Р. Эшельман, ценностное уравнивание противоборствующих сил здесь объясняется отсутствием зла как бытийного полюса в акмеистическом мировоззрении Н. Гумилева [9, с. 91]. Сверхисторическим итогом Мироздания мыслится обретение подлинной гармонии и обновления человеческого существования на основе единства всего сущего. Военное противостояние – это всего лишь временное отпадение человечества от божественной целостности мира, поэтому оно в сознании лирического субъекта принципиально преодолевается.
Такое преодоление ужасов войны в поэзии Н. Гумилева оказывается возможным за счет причастности каждого человека Божьей воле. Христианская символика, эксплицированная в стихотворениях «Новорожденному», «Наступление», «Война», «Смерть», акцентирует идеологему превозмогания смерти посредством веры. Мир иной мыслится фактом посюсторонней (военной) реальности, и преображение универсума достигается пересечением границы, маркированной смертью, не отменяющей бытие, но наделяющей его абсолютной полнотой. Конечно, изображение смерти как неизбежного индекса войны, отмеченное явной реалистичностью (Ср.: И залитые кровью недели / Ослепительны и легки, / Надо мною рвутся шрапнели, / Птиц быстрей взлетают клинки» [2, с. 52]; «Есть так много жизней достойных, / Но одна лишь достойна смерть, / Лишь под пулями в рвах спокойных / Веришь в знамя Господне, твердь» [2, с. 55]; «<…> И смерти я заглядываю в очи, / В зеленые, болотные огни. / Она везде - и в зареве пожара, / И в темноте, нежданна и близка, / То на коне венгерского гусара, / А то с ружьем тирольского стрелка» [2, с. 56]), продуцирует идеологему угрозы. Однако гибель лишается катастрофических коннотаций, что подчеркнуто на уровне строения лирического сюжета: во всех военных стихотворениях 1914 года изображение сцен смерти или ее угрожающего приближения оказывается начальной точкой сюжетного развертывания, а не итоговым событием. В итоге смерть утрачивает свою релевантность, представая всего лишь точкой существования, соединяющей мир земной и мир горний, единые в своей бытийной абсолютности. Как указывает М.В. Смелова, смерть в поэтике военных стихов Н. Гумилева «становится воистину “блаженной”, так как это – смерть в Господе» [6, с. 97], а значит, она знаменует не исчезновение человеческой души, а ее восхождение к подлинной духовности. Так, в стихотворении «Смерть» гибель изображается как обретение вечности в ее божественно-космическом смысле: «Свод небесный будет раздвинут / Пред душою, и душу ту / Белоснежные кони ринут / В ослепительную высоту. // Там Начальник в ярком доспехе, / В грозном шлеме звездных лучей, / И к старинной, бранной потехе / Огнекрылых зов трубачей» [2, с. 55].
Героика, предполагающая ценностное совпадение микрокосма и макрокосма в единой телеологической направленности проживания бытийных свершений, в гумилевской поэтике способствует наделению статусом подвига не столько батальные события, сколько обретение подлинного бессмертия. Именно эта идеологема продуцируется в стихотворении «Священные плывут и тают ночи…», единственном из военных стихов Н. Гумилева 1914 года, в котором акцентирована интимно-личностная рефлексия лирического героя. Включение в контекст событий войны женского начала, маркированного биографическими впечатлениями и реалиями жизни поэта (упоминание в качестве лирических персонажей пианистки Ирины Энери, балерины Тамары Карсавиной и Анны Ахматовой) становится индексом неизбывного равновесия бытия, в котором война и смерть преодолеваются чувством абсолютной любви, дарующей человеку бессмертие: «Так не умею думать я о смерти, / И все мне грезятся, как бы во сне, / Те женщины, которые бессмертье / Моей души доказывают мне» [2, с. 58]. Героическая модальность здесь реализуется не в мужественно-деятельном преобразовании бытия посредством войны и гибели, а, напротив, в интимном принятии Мироздания как любовного подвига, в котором внешний и внутренний аспекты существования «я» принципиально совпадают.
Итак, идеологическое своеобразие военной поэзии Н. Гумилева периода начала Первой мировой войны обусловлено героической модальностью художественности, реализуемой на уровне самополагания лирического субъекта в изображаемой действительности. Ценностное совмещение микрокосма и макрокосма, утверждаемое в стихотворениях 1914 года, способствует усилению онтологических смыслов постижения военных событий, воспринимаемых в качестве поворотной точки бытия. Героика здесь становится индексом предвосхищаемого поэтом грядущего обновления миропорядка. Соответственно, война осмысляется не столько в конкретно-историческом, сколько в сверхисторическом измерении. Подлинным подвигом в гумилевском поэтическом мире оказывается явленное в надиндивидуальной причастности военным свершениям преодоление смерти, результатом которого мыслится обретение духовной целостности универсума. Посредством героизации бытийного пути человека как носителя сверхличного начала редуцируется катастрофичность начавшейся войны и утверждается неизбежность итогового восстановления онтологического единства Мироздания. Таким образом, самоактуализация поэтического «я» Н. Гумилева в событийных координатах военного времени осознается им как восхождение к подлинному бессмертию человеческой души.
Литература
1. Герасимова И.Ф. Художественно-философское осмысление Первой Мировой войны в русской поэзии 1914 – 1918 гг. в историко-культурном контексте эпохи. Автореф. дис. … д-ра филол. наук: 10.01.01. – М.: МГГУ им. М.А. Шолохова, 2013. – 63 с.
2. Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений: В 10-ти томах. Т. 3. Стихотворения. Поэмы (1914 – 1918). – М.: Воскресенье, 2005. – 464 с.
3. Зобнин Ю.В. Стихи Гумилева, посвященные Мировой войне 1914–1918 годов (военный цикл) // Николай Гумилёв. Исследования. Материалы. Библиография. – СПб.: «Наука», 1994. С. 123–143.
4. Иванов Вяч.Вс. Звездная вспышка (Поэтический мир Н.С. Гумилева) // Иванов Вяч.Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 2. – М.: Языки славянской культуры, 2000. С. 220–245.
5. Лукницкий П.Н. Труды и дни Н.С. Гумилева. – СПб.: «Наука», 2010. – 892 с.
6. Смелова М.В. Онтологические проблемы в творчестве Н.С. Гумилева. – Тверь: Изд-во ТГУ, 2004. – 126 с.
7. Тюпа В.И. Художественный дискурс (Введение в теорию литературы). – Тверь: Изд-во ТГУ, 2002. – 80 с.
8. Eshelman R. Nikolaj Gumilev and Neoclassical Modernism: The Metaphysics of Style. – Frankfurt am Main; New York: Peter Lang, 1993. – 160 p.
9. Rusinko E. The Theme of War in the Works of Gumilev // Slavic and East European Journal. – 1977. – Vol.21. – № 2. – P. 204–113.
